Почему бы первое сентября не провести... под партой?

Себя я помню хорошо лет с трёх. Хотя родители часто поправляют меня: не с трёх, а с двух. Точнее — с двух с половиной. Я не знаю, почему они так говорят, но когда, желая поймать меня на моих же воспоминаниях, они спрашивают: «А как ты в садик мимо рельсов ходила, помнишь?» — я тут же киваю головой.

— Ага! — торжествуют они. — Вот видишь? В тот садик, в который ты ходила мимо железной дороги, мы отдали тебя в два года. А в три перевели в другой. Значит, ты помнишь себя не с трёх лет, а с двух.

Я машу рукой. Меня, если честно, не особенно интересует возраст, в который может совершить путешествие моя собственная память: ну, с двух — так с двух. Какая разница?

А вот что я действительно хорошо помню — это то, как я пошла в школу.

Праздник под названием «Первый раз в первый класс» мне запомнился беспросветно-серым небом, моросящим дождём и совершеннейшим нежеланием заходить в громадное четырёхэтажное здание, казавшееся мне то ли унылым, то ли угрюмым.

Лето в тот год закончилось, как по заказу: ещё вчера, 31 августа, вовсю светило яркое солнце. Мы с соседским Вовкой гоняли на вéликах и играли «в вышибалы». А сегодня — ну что это за день? Откуда-то без остановки звучит громкая музыка, да настолько громко, что я не слышу того, о чём говорят стоящие рядом со мной бабушка и мама. Люди, поглядывая на небо, начинают доставать зонты, а мне почему-то хочется домой.

Я вручаю портфель с нарисованными на нём двумя хоккеистами из мультфильма «Шайбу, шайбу!» бабушке, разворачиваюсь и, не говоря ни слова, направляюсь в сторону дома.

— Ты куда? — бабушка вприпрыжку догоняет меня. — Стой здесь! Сейчас в школе начнётся линейка и вас разведут по классам.

— Не хочу в класс! Не хочу в школу! — кричу я.

— Не говори глупостей! — подбежавшая на выручку бабушке мама, пускает в ход веский по её понятиям аргумент: — Там столько интересного! Ты же ещё не была, а уже сопротивляешься. И потом, — добавляет мама, — ты сейчас уйдёшь, а учиться за тебя кто будет?

— Не хочу учиться! — кричу я ещё громче. Кажется, что даже радио, удивившись громкости моего голоса, решило сбавить собственную и зазвучало немного потише.

— Не хочу! Не хочу! — упрямо повторяю я и вдруг краем глаза замечаю то, что стоящий около забора мальчишка неожиданно кривит губы и начинает плакать. У него в руках огромный букет ярко-красных гладиолусов, которым он пытается закрыться, чтобы никто не видел его слёз. Стыдно! Стыдно плакать будущему мужчине!

Я вырываюсь из рук бабушки и направляюсь к незнакомому мальчику.

— Чего ревёшь? — осведомляюсь, как бы между прочим.

— М-м-мамы нет, — всхлипывает он.

— В смысле — нет? Уехала, что ли? — в моём голосе нет ни капли сожаления. Одно только любопытство.

— Работает, — вздыхает незнакомый мальчик, — я и пришёл один. А все с ма-а-а-амами, — и он снова начинает плакать в голос.

— Не реви! — строго говорю я и беру его за руку. — Сейчас нас в класс отведут, а у тебя лицо всё заплаканное. Как тебя зовут-то хоть?

— Миша, — тихо отвечает мой новый знакомый. — А ты что, тоже в школу не хочешь?

— Не-а! — мотаю я головой. — Не хочу ни капельки!

— Я тоже не хочу. И тоже ни капельки, — ещё тише отвечает Миша. И добавляет: — Я вообще в деревню хочу.

Я смутно представляю себе, что такое деревня. В моём воображении это какая-то не приспособленная для проживания местность, в которой кроме лесов и полей ничего больше нет.

— В деревню? — разочарованно спрашиваю я. — Чего там делать хоть? В поле, что ли, жить?

— Зачем в поле? — теперь уже Мишино лицо выражает недоумение. — У нас там дом есть. А ещё речка, где можно купаться и брызгаться целыми днями. А до поля там далеко идти…

Раздавшийся звонок прерывает его объяснения.

Я забираю из бабушкиных рук лёгкий портфель, в котором лежат две или три тетрадки, яркий круглый пенал с хохломской росписью (учебники нам ещё не выдали) и уверенно беру Мишу за руку:

— Пошли!

Вместе с другими первоклассниками мы заходим в школу и поднимаемся на второй этаж. Взрослые идут за нами до лестницы, но дальше им идти не разрешают.

Молодая симпатичная учительница, которая привела нас, куда-то исчезает, и вместо неё возникает женщина постарше. Она внимательно оглядывает нас и впускает в класс…

Так начинается школьная жизнь. С первого же дня я проявляю свой настырный характер. Мишка, который сел вместе со мной за первую парту, был безапелляционно выдворен оттуда строгой учительницей: «Такому высокому за первой партой не место!» Во мне всё закипает: как же так? Разве от того, что мой новый друг выше остальных, ему теперь и впереди сидеть нельзя?

В этот момент я просто затылком ощущаю отчаянный Мишкин взгляд, которым он буравит меня, оказавшись за четвертой партой. Я стремительно поднимаюсь, забираю свой портфель с весёлыми хоккеистами и направляюсь к нему.

— Я буду с тобой сидеть! — без капли сомнения в голосе говорю я.

— Нет, не будешь, — строгая учительница, имени которой я ещё не знаю, делает попытку вытащить меня из-за парты. — С твоим ростом как раз надо впереди сидеть.

Я ужом выскальзываю из её жёстких рук, мгновенно забираюсь под парту и оттуда заявляю во всеуслышание:

— Я же сказала, что буду сидеть только здесь — значит, буду!

Остальные начинают смеяться. Мишка уже давно не плачет. Букет красных гладиолусов лежит на парте, а их хозяин смеётся вместе с остальными.

— Вылезай! — строго говорит учительница. — И делай то, что тебе говорят!

Ну, как же! Пусть другие делают то, что им говорят. Я, насколько себя знаю, могу, что называется, пойти навстречу только тогда, когда меня о чём-то попросят. Но никогда не подчиняюсь требованиям.

Проходит время. Все, кто столпился около четвертой парты, начинают спорить. До меня только доносится:

— Вылезет, подожди немного!

— А вот и не вылезет!

— И долго ты намерена там сидеть? — судя по всему, учительница уже не на шутку сердится.

— Ага! — громко заявляю я, поблескивая глазами. — Вот так всю жизнь и буду сидеть.

Видя, что спорить со мной бесполезно, а тратить на меня время — ещё бесполезнее, учительница говорит:

— Ну, и сиди! Вот испачкаешь сейчас свой белый фартук и будешь похожа на замарашку.

Мои будущие одноклассники опять громко смеются, но вскоре интерес ко мне потихонечку пропадает. Учительница начинает ходить между рядами, рассаживая остальных по всем правилам. Я аккуратно, чтобы не испачкать красивый белый фартук, вылезаю из-под парты и внимательно слежу за ней взглядом, готовая чуть что — снова съехать вниз, в спасительное пространство. Но ко мне больше никто не подходит.

Мишка смотрит на меня благодарным взглядом и говорит, краснея:

— Первый раз с девчонкой подружился.

Я, всю свою сознательную семилетнюю жизнь предпочитающая водиться исключительно с противоположным полом, отвечаю:

— А я всю жизнь с мальчиками дружу.

— Да? — внезапно загорается Мишка. — Тогда поедем на следующей неделе ко мне в деревню! Ух, я тебе там такое покажу…

— Ты же не дружишь с девочками! — хитро улыбаюсь я.

— Ну, не дружу, — снова краснеет Мишка. — Но ты… — и он запинается. — Ты такая…

— Какая? — спрашиваю и улыбаюсь.

— Нормальная! — выпаливает Мишка. — И храбрая! Под парту так стремительно залезла, даже я бы так не сумел.

И в знак своего расположения он осторожно пожимает мне руку.

Я пока ещё в таком возрасте, что слово «нормальная», сказанное мальчиком, воспринимается как комплимент. А оттого, что он оценил моё упорство, приняв его за храбрость, и совсем как взрослый пожал мою руку, возвышает меня в собственных глазах.

— Ладно, — соглашаюсь я, — так уж и быть. Если меня отпустят — поедем с тобой в твою деревню.

P. S. С Мишкой Захаровым мы просидели за одной партой всю начальную школу. Учился он неважно, но с ним всегда было весело. Рёва и плакса неожиданно оказался человеком с бойцовским характером и чуть что — сразу лез в драку. Меня, правда, он за три года ни разу не тронул. Может быть, понимал, что подсказывать ему никто не будет. Равно как и давать списывать тоже.

А может, его так сразил мой детский поступок, когда, не желая оставлять его одного в незнакомой ситуации, я залезла под парту — не знаю. Но тот день, когда впервые перешагнули школьный порог, мы с ним, хохоча во всё горло, вспоминали ещё очень и очень долго.