Чем одарила Святочница? Часть 1

В этой новелле Святочница предстает в совсем ином образе.

Глафирка так гремела ухватами, что если бы не снег за окном да поскуливание вьюги, ни дать ни взять, раскаты грома. Игнат торопливо натягивал тулуп, гроза-то — она и в декабре случается, коли женка сварливой попалась.

— Куда?
— Так хотел сани поправить, — Игнат оторопело мял шапку в мозолистых ладонях.

— Никуда не пойдешь, садись вон на лавку, слушай. Отец ты али кто? — Глафирка дернула за рукав полушубка. Казалось, раскрасневшееся от жара лицо взорвется искрами.

— Так о чем говорить, говорено-переговорено, — Игнат старался придать голосу твердость и раздеваться не стал, даже напротив, натянул все-таки шапку, но на лавку присел.

— Ишь ты, разговаривать не хочет. Сам виноват, а теперь не хочет. Зачем Данилку крестным нашему Саньке взял? Умные люди в крестных людей достойных зовут, чтобы помощь крестнику была, а Данилка твой как был непутевым, так и остался. Бирюк бирюком. Уж сколько лет вдовствует, бабы от него шарахаются.

— Данила — приятель мой старинный, лучше крестного для Санька и не сыскать. Он и мастерству его обучил.

— Мастерству… Кому такое мастерство надо-то, забавы все. Добро, гончарное дело — ремесло выгодное. Так то если горшки да миски лепить, а Данилка твой чему Санька учит? Фигурки делать, ребятишек тешить али турку эту, прости Господи.

— Ты бы уж, Глафира, помолчала, ведь не смыслишь ничего. Видел я посуду, что из рук нашего сына выходит, не лепит — кружева плетет. Потому и едет к Савелию Трифонычу в город, попробует в лавку к нему сдать, аккурат к рождественской ярмарке успеет.

— Нужны эти финтирмошки Савелию Трифонычу. И опять-таки, с пустыми руками не отправишь, не гляди, что к Прошке, приятелю своему, едет. Целый куль припас, я уж приметила: и гуся к столу, и окорока.

— Эх и скупа ты, Глафира. Как в чужие люди без подарка отправлять? А сладится, так Савелий Трифоныч, глядишь, хорошую цену даст или кого из приятелей-купцов присоветует.

— Не о том, Игнат Федорович, думаешь, не о том. Вон Прошка, зятек купеческий, кем у нас в деревне был, семейка его? То-то, в середнячках ходили, баньку два года строили, а теперь, гляди-ка, Прошка в деревню барин барином наезжает. Ведь с Саньком вместе по хороводам-то бегали. Только Прошка поумней нашего, знает, где его выгода, невесту справную отыскал, теперь уважаемый человек. А наш как связался с твоим Данилкой, не до девок, не до хороводов, ходит, глиной обмазанный, и глаза, будто у юродивого.

Игнат решительно поднялся с лавки, махнул рукой и, пробурчав: «Недосуг мне, решено все», — хлопнул дверью. Метнулась, было, Глафира в стылые сени, на промерзшее крыльцо, кричала вслед мужу, грозила рогатиной в метельную чехарду, да не выдержала, зябко.

***
Справный дом у Савелия Трифоныча, в улицу лавкой выпятился, яркой вывеской заманивает. Во двор въезд с переулка. Саньку Прошка как дорогого гостя встречает, пока лошадку привязывали да овес сыпали, все уверял, что рад безмерно, мол, соскучился по приятелю давнему. В доме на свету и правда, улыбка во все широкое Прошкино лицо. Не успели полушубки стряхнуть, за рукав в покои тянет.

— Семейство мое как раз за самоваром, идем, ждут тебя, проходи в залу.

Замешкался Санька у порога, запутался в бархатных занавесках, эко богатство какое, совсем по-купечески живут. Савелий Трифоныч с Пелагеей Макаровной за самоваром сидят, чаи с крендельками да сахарком вприкуску распивают.

Гость перекрестился, поклонился хозяевам, да и застыл.

— Садись, садись, утомился с дороги. Вот чайком с нами побалуйся, — Пелагея Макаровна налила большую чашку.

— А Лизавета Савельевна где? Здорова ли?

— Женка подойдет скоро, — Прошка засмущался.

Из-за портьеры, ведущей в глубину дома, показалась молодая хозяйка. Она грузно переступала, будто подталкивая огромный живот.

— Ждем со дня на день, — зашептал молодой муж.

— А я тут подарочек привез, — гость достал откуда-то небольшой позвякивающий узелок. Интерес разгладил складки страданий на лице Лизаветы. На уголке стола появился глиняный медведь с балалайкой в мохнатых лапах. Картуз на его голове служил крышечкой.

— Это горшочек для кашки. А вот и чашечки молодой маме и младенчику, — чашечки повторяли форму медведицы и медвежонка.

— А это вам, Пелагея Макаровна, — Санька протянул хозяйке шкатулку, украшенную цветами.

— Ишь, красота какая, — Савелий Трифоныч вертел в руках подаренную кружку в форме лихого казака. — Мастер, право слово, мастер. Такой товар привез?

— Разный. А мастер-то не я, мастер — крестный мой, Данила Иваныч. Я подмастерье пока.

После чая сам хозяин вызвался осмотреть товар. Разглядывая затейливую посуду, лишь цокал.

— А это что за ковшик?
— Турка. В ней кофий варят.

— Кофий, ту-у-урка, — тянул купец, поглаживая ручку, на которую примостилась миниатюрная русалка. — С таким товаром, парень, тебе не к нам, тебе в губернский город ехать надо. У нас тут и кофий не пьют, все больше чай вприкуску. В нашем захолустье и дворян-то нет, так, пара-тройка семей. Давай вот что сделаем: цены здесь настоящей тебе никто не даст. И я не дам, — как отрезал, добавив, — таково уж наше племя. А освобожу я тебе полку в своей лавчонке, будешь с каждого рублика мне по гривенничку отдавать. Ярмарка-то наша все Святки длится, народ гуляет, самое время безделушки твои с рук спустить. А ты гости, чай, не стеснишь, да и Прошке веселее, будешь в лавке ему помогать, он у юбки скис совсем. Я тут по своим купцам похожу, покажу искусство твое, может, кто и скупит махом.

***
Суетливы предпраздничные дни, от зари до темна дверь выплясывает: кому чайку, кому сахарку да муки к пирогам рождественским. Накануне Сочельника привез Прошка в лавку ананасы, фрукт чудесный. Рассматривает Санька чешуйки, хохолок зеленый, дивится, откуда сия невидаль?

Оказалось, на окраине городка завел один помещик у себя теплицу, ананасы эти самые растить. Крупные, отборные — в столицу поставляет, а какие похуже — по знакомым купцам раздает. В хлопотах день незаметно бежит, а вечера длинные, скучные. Хозяева все больше у самовара просиживают, Прошка из покоев молодой жены не выходит, носит ей туда пряники, крендельки да ананасы эти самые.

— Хороший зять у меня, Саня, хороший, дочку мою любит, ишь как носится. Да только нет у него хватки нашей, купеческой, — откровенничал Савелий Трифоныч, подливая в свою рюмку из мутноватого графинчика. — Сам видишь, живем справно, по-барски. Даже готовить моя хозяюшка разучилась, Матренку для дел домашних держим. Мне бы, по моему характеру, развернуться, лавчонку какую прикупить в губернстве. Или вот еще, кум рассказывал, дворик постоялый недалеко от нас, верстах в десяти. Не дворик — клад, хозяин помер, а баба его, дура, все спускает задешево. Но нет, прилепился Прошка к юбке, а довериться больше некому. Одна у нас дочка, не дал Бог…

Слушает Санька жалобы купцовские, поглядывает на невозмутимое, багровое лицо хозяйки, и делается ему так душно, что впору вон из дому, в мороз, под вьюгу. Кажется, стоит ему выскочить на расцвеченную фонарями улочку, раскинуть широко руки, оттолкнуться — и полетит он в метельном хороводе, понесется прямо до неказистого домика Данилы-крестного.

***
Разговлялись долго, на столе тарелкам тесно, пришлось из лавки еще один внести. Отдохнули от всенощной, уселись чинно, а тут и гости подоспели, все приятели — купцы с семействами. Чужой Санька за праздничным столом, а и уйти нельзя, обидеть хозяина боится. Прошка давно уже в покоях с Лизаветой укрылся. На счастье, хозяин заметил, отпустил погулять, мол, успеет со стариками насидеться, в городе раздолье, горок понаделали, тройки молодежь катают.

Шумят, смеются городские улочки. На площади столы с кипящими самоварами, со всех сторон тройки с бубенцами. На реке обустроили каток, барышни с кавалерами под ручки катаются.

До темна бродил Санька, примечал. Мечтал, что вернется к себе, новую лепнину затеет, не цветочки-веточки, а веселый, гуляющий город с пухленькой хохотушкой на санях, изящной гимназисткой, скользящей по льду, ухмыляющимся, радостным извозчиком…

Устал, свернул на тихую улочку, но и тут ощущается праздник. Окошки золотым светом поливают нахохлившиеся сугробы. Хлопают калитки, слышен девичий смех, пение колядок.

Ты, хозяин, не томи,
Поскорее подари!
А как нынешний мороз
Не велит долго стоять,
Велит скоро подавать:
Либо из печи пироги,
Либо денег пятачок,
Либо щей горшок!
Подай тебе Бог
Полный двор животов!
И в конюшню коней,
В хлевушку телят,
В избушку ребят
И в подпечку котят!

Из-за высокого забора запустили валенком, еле увернулся. Девицы стайкой вылетели, ну хватать за руки, вести к разутой товарке женихом.

На окраине тише, чернеют покосившиеся домишки, заброшено, гулко, даже собак не видать. Чу, вроде кричит кто? Так и есть, со двора девичий крик. Бросился Санька, а калитку перекосило да сугробом подперло, не открыть. Пришлось через забор лезть. Пока мешкался, только тени убегающие заметил, девицы в заброшенной бане гадали, да видно, напугал кто-то.

Пойти посмотреть? Нащупал огарок свечи и коробок спичек в кармане. Дверь старой бани отяжелела, висит на одной петле, еле открыл. Предбанник все еще хранит дубовый дух, а по бане будто мечется кто, мечется и поскуливает. Рванул на себя прогнившую дверь, выставил руку со свечой, не видно ничего, только тень метнулась с лавки и забилась в угол за печку. Смотрит Санька, вроде зверь какой, а у него и палки в руках нет. Подошел ближе, батюшки-светы…

Женская фигурка, покрытая шерстью, набросилась на незваного гостя. Желтые когти вцепились в ладонь. Что-то липкое и теплое потекло в рукав. А нечисть все беснуется, норовит до глаз Санькиных достать, от бессилья рвет на нем тулуп, кусает дубленую кожу.

Скинул парень полушубок, завернул в него хозяйку бани, прижал к себе и так и стоял, пока стихать не стала. Расслабилась, только поскуливала, но не вырывалась.

Святочница, ими бабки девок пугают. Говорят, что только в Святки и можно встретить лохматую бабу, что страшнее черта. Будто живут они в заброшенных банях, а показываются во время гаданий, нападают на девиц, рвут им кожу своими когтями.

Ослабил чуток, прижимается и всхлипывает совсем уже по-детски. Усадил рядом с собой на лавку, гладит по голове, а волосы колкие, сухая мякина, а не волосы.

— Кто ты?

Лишь мычанье в ответ. Хотел было уйти, за рукав схватила, повалилась в ноги, не пускает. Что тут делать? Замерзать стал, тулупом-то наготу ее прикрыл. Поднес свечку поближе, рассмотреть, а она вдруг подняла на него глаза, смотрит, не мигая. И такая боль, такое одиночество в них плещется, что прижал к груди и сидел долго, слушая, как сливаются биения сердец.

Продолжение следует…