Сергей Курий

К. Чуковский "Матерям о детских журналах", 1911:

"...Дети живут в четвертом измерении, они в своем роде сумасшедшие, ибо твердые и устойчивые явления для них шатки, и зыбки, и текучи... Задача детского журнала вовсе не в том, чтобы лечить детей от детского безумия - они вылечатся в свое время и без нас, - а в том, чтобы войти в это безумие... и заговорить с детьми языком этого другого мира, перенять его образы и его своеобразную логику... Если мы, как Гулливеры, хотим войти к лилипутам, мы должны не нагибаться к ним, а сами сделаться ими".


К. Чуковский об "Айболите":

"Мне нужны были четыре стиха, и ради них я исписал мелким почерком две школьные тетрадки.
Тетрадки, случайно уцелевшие у меня до сих пор, заполнены такими двустишиями:

Первое:
И пришла к Айболиту коза:
"У меня заболели глаза!"
Второе:
И пришла к Айболиту лисица:
"Ой, болит у меня поясница!"
Третье:
Прилетела к нему сова:
"Ой, болит у меня голова!"
Четвертое:
И влетела к нему канарейка:
"У меня исцарапана шейка".
Пятое:
И влетела к нему чечетка:
"У меня, говорит, чахотка".
Шестое:
Прилетела к нему куропатка:
"У меня, говорит, лихорадка".
Седьмое:
И приплелся к нему утконос:
"У меня, говорит, понос".

И восьмое, и десятое, и сотое - все были в таком же роде. Нельзя сказать, чтобы они никуда не годились. Каждое было аккуратно сработано и, казалось бы, могло благополучно войти в мою сказку.
И все же я чувствовал к ним омерзение. Мне было стыдно, что бедная моя голова производит такие пустышки. Механически срифмовать наименование больного с обозначением болезни, которая терзает его,- слишком легкий ремесленный труд, доступный любому писаке. А я добивался живого образа, живой интонации и ненавидел банальные строки, которые без всякого участия сердца выводило мое скудное перо.
После того как у бегемота оказалась икота, и у носорога - изжога, а кобра пожаловалась у меня на свои заболевшие ребра (которых, кстати, у нее никогда не бывало), а кит на менингит, а мартышка на одышку, а пес на склероз, я в отчаянии попытался прибегнуть к более сложным синтаксическим формам:

А жирафы так охрипли,
Опасаемся, не грипп ли.

Рифма "охрипли" и "грипп ли" была и нова и свежа, но никаким самым затейливым рифмам не спасти плоховатых стишков. В погоне за щегольскими созвучиями я в конце концов дописался до таких пустопорожних куплетов:

Прилетели трясогузки
И запели по-французски:
"Ах, у нашего младенца -
Инфлуэнца".

Этот стих показался мне еще хуже других. Нужно было выбросить его вон из души и упрямо продолжать свои поиски. На эти поиски ушло дня четыре, не меньше. Зато какое ощутил я безмерное счастье, когда на пятый день после многих попыток, измучивших меня своей бесплодностью, у меня наконец написалось:

И пришла к Айболиту лиса:
"Ой, меня укусила оса!"
И пришел к Айболиту барбос:
"Меня курица клюнула в нос!"

Эти двустишия - я почувствовал сразу - крепче и насыщеннее всех предыдущих. Тогда это чувство было у меня безотчетным, но нынче мне думается, что я понимаю его,- если не вполне, то отчасти: ведь по сравнению со всеми предыдущими строчками здесь, в этих новых стихах, удвоено количество зрительных образов и значительно усилена динамичность рассказа - оба качества, столь привлекательные для детского разума. Это последнее качество внешне выражено изобилием глаголов: не только "пришла", но также "укусила" и "клюнула".
А главное: в каждом из них есть обидчик и есть обиженный. Жертва зла, которой необходимо помочь".

Чуковский о "Мойдодыре":

"Если бы я вздумал напечатать ко всеобщему сведению плюгавые строки, написанные мной в первом черновике "Мойдодыра", я думаю, даже бумага, предназначенная для их напечатания, и та покраснела бы от стыда и обиды.
Вот наиболее благообразные из этих постыдно беспомощных строк, изображающих бегство вещей от ненавистного им мальчугана:

Панталоны, как вороны,
Улетели на балкон.
Воротитесь, панталоны.
Мне нельзя без панталон!

Вялые вирши с поддельной динамикой! К тому же чопорное словцо панталоны давно уже вытеснено в живом языке брюками, штанами и т. д.

Ранец, ранец, где мой ранец!
Милый ранец, погоди!
Что же ты пустился в танец!
Погоди, не уходи!

Рифма "танец" и "ранец" слишком дешевая рифма, да и не такая уж это беда для ленивого школьника - утрата ранца с учебными книжками. Я зачеркнул весь куплет и заменил его таким же убогим двустишием:

И коробочка со стула,
Словно бабочка, вспорхнула!

И эти нищенски бедные строки были с тем же презрением отвергнуты мною, так как, во-первых, они лишены каких бы то ни было интонаций и жестов, а во-вторых, что же это за такие коробочки, которые хранятся на стульях у детских кроватей.
...Много бумаги мне пришлось исписать, прежде чем я отыскал окончательный вариант первых строк:

Одеяло
Убежало.
УлеТела просТыня.
И подушКА,
КАк лягушКА,
УсКАКАла от меня.

Первое слово "одеяло" привлекло меня тем, что в нем на две согласные приходится целых четыре гласных. Это и обеспечивает слову наибольшее благозвучие. В строке "улетела простыня" - оба слова объединены звуком Т, который и способствует их экспрессивности, а последние три строки точно так же приобрели достоверность благодаря пятикратному КА: подушКА, КАк лягушКА, усКАКАла, передающему прерывистое движение предмета".


К. Чуковский о "Мухе-Цокотухе":

"...Даже из "Мухи-Цокотухи", написанной, что называется, с маху, по вдохновению, экспромтом, без черновиков, набело, и то при отсылке в печать пришлось выбросить такие, казалось бы, складные строки о насекомых, пирующих на именинах у мухи:

"Гости важные, мохнатые,
Полосатые, усатые,
За столом сидят,
Пироги едят,
Сладкою малиною закусывают".

Сами по себе эти строки не хуже других, но при окончательном чтении я вдруг обнаружил, что без них очень легко обойтись, и, конечно, это сразу лишало их права на дальнейшую литературную жизнь.
Такому же остракизму подверглись при окончательном чтении строки:

"Муха рада и гостям и подарочкам.
Каждого поклонами встречает.
Каждого блинами угощает".

Ибо эти строки опять-таки при всем своем благообразии оказались совершенно излишними".


К. Чуковский о "Федорином горе":

"...во время этого отчаянно быстрого бегства каждая тарелка зазвучала совершенно иначе, чем, скажем, сковорода или чашка. Бойкая и легковесная кастрюля пронеслась лихим четырехстопным хореем мимо отставшего от нее утюга.

И кастрюля на беГУ
Закричала утюГУ:
"Я беГУ, беГУ, беГУ,
Удержаться не моГУ!"

Как я понимаю теперь, шесть ГУ на четыре строки призваны передать фонетически стремительность и легкость полета. А так как утюги увесистее юрких кастрюль, я оснастил свои строки о них тягучими сверхдактилическими рифмами:

Утюги бегут покрякивают,
Через лужи, через лужи перескакивают.

По-кря-ки-ва-ют, пе-ре-ска-ки-ва-ют - неторопливые протяжные слова с ударением на четвертом слоге от конца. Этим ритмическим рисунком попытался я выразить чугунную тугонодвижность утюгов.
У чайника другая "походка"- шумная, суетливая и дробная. В ней мне послышался шестистопный хорей:

Вот и чайник за кофейником бежит,
Тараторит, тараторит, дребезжит...

Но вот раздались стеклянные, тонко звенящие звуки, вновь вернувшие сказке ее первоначальный напев:

А за ними блюдца, блюдца -
Дзынь-ля-ля! Дзынь-ля-ля!
Вдоль по улице несутся -
Дзынь-ля-ля! Дзынь-ля-ля!
На стаканы - дзынь!- натыкаются,
И стаканы - дзынь!- разбиваются.

Конечно, я нисколько не стремился к такой многообразной и переменчивой ритмике. Но как-то само собой вышло, что, чуть только передо мною пронеслась разная кухонная мелочь, четырехстопный хорей мгновенно преобразился в трехстопный:

А за нею вилки,
Рюмки да бутылки,
Чашки да ложки
Скачут по дорожке.

Не заботился я и о том, чтобы походка стола, неуклюже, вперевалку бегущего вместе с посудой, была передана другой вариацией ритма, совсем не похожей на ту, какая изображала движение прочих вещей:

Из окошка вывалился стол
И пошел, пошел, пошел, пошел, пошел...
А на нем, а на нем,
Как на лошади верхом,
Самоварище сидит
И товарищам кричит:
"Уходите, бегите, спасайтеся!"

Конечно, таких вариаций стихотворного ритма, изображающих каждый предмет в его музыкальной динамике, не добьешься никакими внешними ухищрениями техники. Но в те часы, когда переживаешь тот нервный подъем, который я пытался описать в очерке о "Мухе-Цокотухе", эта разнообразная звукопись, нарушающая утомительную монотонность поэтической речи, не стоит никакого труда: напротив, обойтись без нее было бы гораздо труднее".


К. Чуковский, январь 1929:

"С моим докладом в ГИЗе произошло что-то странное. Доклад был озаглавлен отчетливо: "О технике писания детских стихов", и всякому наперед было ясно, что в нем будет говорено лишь о технике. Между тем, чуть я кончил, меня со второго же слова спросили: "А как же тема?" - "А что же тема?"- "Почему ты не сказал о теме?" - "Какая тема должна быть у детских стихов?" Как будто мы все уже отлично владеем поэтической формой и теперь нам только темы не хватает.
...А между тем именно в интересах темы мы должны задуматься о форме, чтобы больше не портить бумагу всякой халтурной кустарщиной".