Французский шевалье при дворе Екатерины: о чем расскажет дневник русофоба?

Перейти к первой части статьи

Маркиз посетил нашу страну спустя четверть века после наполеоновских войн, когда еще была свежа память о «битве под Москвой» (так французы называют сражение при Бородино) и бегстве французской армии из России, что, несомненно, не могло повлиять на его отношение к России и русским. Франция недавно взошедшего на престол Людовика ХVI в тот момент не воевала и как будто не собиралась воевать с Российской империей, однако дневник дипломата проникнут неприкрытой русофобией.

По его мнению, русские люди неотесанны и грубы.

Все русские суть, в глубине души, не что иное, как простые мужики. Правда, они выработали себе изящную внешность (все-таки шевалье вынужден признать это, но, по-видимому, имеет в виду придворных), но натура все-таки берет верх и «как только маска падает, так остается человек, а герой исчезает.

Русские стараются подражать европейцам, но в силу свойств своей натуры все доводят до крайностей.

Князь Вяземский, о котором я тебе несколько раз говорил (напомню, что дневник написан в форме писем к друзьям и родственникам) как о плохой копии с наших отпетых кутил, произвел у себя в лагере дебош, совершенно немыслимый даже для последних. Составив проект гомерической попойки, он набрал приятелей и отдал приказ никого не выпускать из лагеря. В этой кампании был Н…, напившийся как извозчик, и между прочим, Потэ из кадетского корпуса. Последнего тоже решились напоить и велели не давать ему ничего кроме водки, но лакей, француз, подменил водку чаем. Тогда компания постановила лить ему в горло пунш насильно. Рассерженный Потэ отнесся к ним как к канальям (так и вспоминаешь любимое восклицание Михаила Боярского в роли Д’Артаньяна: «Канальи!») и стал драться, что только усилило любовь к нему с их стороны.

Один из упреков француза в адрес русских, как ни удивительно, это копирование ими иностранных обычаев.

Странный контраст представляют собою китайские костюмы садовников и английский наряд лакеев. Меня однако ж нисколько не удивила эта рабская подражательность, царствующая в России повсюду. Ничего своего, никакого воображения, ни крошки сердца — на всем печать рабства. Влюбленный отвернется, человек со вкусом соскучится, а русский — доволен, тщеславие его удовлетворено.

Если русские — варвары, а европейцы, в первую очередь французы — носители передовой цивилизации, то почему Корберон выступает против подражания лучшим образцам? Оказывается, все дело в том, что русские копируют или не то, или не так — а иногда даже умудряются совместить одно и другое.

Я не перестану говорить, что русские заимствовали у нас все самое дурное; нашу вежливость они заменили гримасничаньем, а сальности и глупости принимаются ими за свободу в обращении и хороший тон.

Один из упреков Корберона, направленных в адрес русских — отсутствие у них представления о благородстве (разумеется, в том смысле, как его понимает француз).

В русских обычаях нет и следа древнего благородства. Наши древние обычаи получили свое начало или из религиозного культа галлов, или из доблести древнего Рима, или из насильнического, но красивого рыцарства наших отцов. Я люблю, я уважаю даже эти странные обычаи… Кто-нибудь скажет, пожалуй, что это тоже остатки варварства, но эти остатки прикрывают собою великие, исчезнувшие добродетели и потому заслуживают почитания. Правда, что русский народ не имел счастья внедриться в другой, более цивилизованный, как мы, французы. Он рос от всех в стороне, вполне самобытно. Он не вышел, подобно нам, из своих скал и лесов для того, чтобы сесть на готовую уже цивилизацию. Рост и победы его совершались только на счет ближайших соседей, таких же диких, как он сам, и только длинным путем постепенного прогресса может он дойти до желанной цели.

Шевалье признает самобытность русского народа, но рассматривает это скорее как минус, а не плюс. Он гордится своим народом, который вышел из «скал и лесов для того, чтобы сесть на готовую уже цивилизацию», но ему не приходит в голову, что русским тоже есть чем гордиться, и не знает или просто не желает знать, что Россия тоже была наследницей другой великой цивилизации — Восточной римской империи, или Византии.

Эпоха Екатерины славилась не только военными победами и присоединением новых территорий, но и достижениями в сфере искусства и науки. Которые полный скепсиса француз (кто бы сомневался!) тоже ставит под сомнение.

Говорят, будто все науки, искусства и таланты соединились в Петербурге, но говорят это только те, которые видели Россию поверхностно, или судят о ней по словам Вольтера, да журналистов, состоящих на жалованьи у Екатерины II (Вольтер для умного шевалье, похоже, не авторитет). Правда, что здесь много различных учреждений, еще больше громко высказываемых предположений на будущее, но ведь это только предположения. Петербург — оглавление ненаписанной книги; он содержит в себе заглавия несуществующих статей (что же, в остроумии и язвительности Корберону не откажешь). Во Франции вам говорят о петербургской Академии Художеств; но приезжайте в Петербург и посмотрите, что такое называется этим именем. Я был и видел нечто в высшей степени жалкое… Но это еще не беда — надо же как-нибудь начать, а самое смешное — это та накрахмаленная пышность, которою они обставляют свои пустяковые начинания… А в заключение это ребяческое заседание закончилось еще ребяческим балетом и комедией, которыми нас угостили… Не обладая талантами в живописи, скульптуре и прочем, они тратят время на изучение танцев и ролей. Что же из этого выходит? Да то, что из них не выходят ни художники, ни танцоры, ни актеры, а люди, ко всему одинаково мало пригодные.

Что самое удивительное, шевалье высказывает недовольство отношением русских к иностранцам вообще и французам в частности, забывая о том, как приветливо его приняли в России, и о том, что сам писал совсем другие строки:

Здесь все относятся сочувственно к французской нации. Англичан это не радует, особенно с тех пор, как они вообразили, что мы намерены позаботиться о развитии нашей торговли.

Быть может, шевалье на мгновение забыл о своей русофобии и проявил ту самую искренность, которую ему ставит в заслугу комментатор? Но если и забыл то, похоже, очень ненадолго.

Я тебе говорил, мой друг, о фальшивом характере русских. В обществе это только стесняет и сердит, но в делах — прямо губит. Несчастен тот, кому приходится иметь дела с русскими. Дам два примера, доказывающие ненависть этих людей к нам и их несправедливость вообще.

(Спрашивается, зачем все эти люди в таком количестве едут в далекую Россию? Исключительно для того, чтобы стать жертвой ненависти злых и коварных московитов?)

Есть здесь некий Дэмарэ, купец, которому один из Салтыковых много должен. По прошествии долгого времени, получив несколько отказов, Дэмарэ идет к своему должнику и требует немедленной уплаты. Салтыков отвечает, что ничего не должен, и рекомендует обратиться к своему опекуну. Дэмарэ настаивает, Салтыков грозит его выгнать, а когда первый сказал: «Фи, граф, неужели Салтыков так должен платить свои долги?», то последний приказал своим лакеям избить его до крови. Несчастный и теперь болен, и правосудию нет никакого дела.

Французы — народ скаредный, и это во многом объясняет настойчивость кредитора. Все-таки, учитывая высокое положение Салтыкова, французу, наверное, стоило вести себя как-то деликатнее. Но как бы то ни было, если этот случай действительно имел место, он не делает чести вельможе.

Корберон всему находит свое объяснение: злоба и несправедливость, заедающие иностранные таланты, объясняются завистью и мелочностью русских, которые не могут обойтись без них, но при этом «относятся с ненавистью».

Продолжение следует…