Что помнит дом на Пряжке? Экскурсия в музей-квартиру А. Блока

Так же мягко и неторопливо автобус № 22 катил по трассе. Мы приближались к остановке «Английский проспект», откуда рукой было подать до набережной реки Пряжки. Там, в одном из четырехэтажных домов улицы Декабристов, на двери квартиры четвертого этажа была вывеска: «А. А. Блокъ».

Да, мы пришли в гости к Блоку. Именно в гости, потому что дома-музеи всегда оставляют ощущение предельной близости — соприкасаемости с миром великого человека. В домах-музеях есть какая-то интимность, старинная сдержанность. В дома-музеи заходят, настраивая себя на волну общения с его хозяевами. Пусть давно покинувшими свое жилище, но оставившими память о себе в каждой мелочи.

С первых же шагов нас поразила будничность происходящего. Если в Эрмитаж, Русский музей, Строгановский дворец и даже музей-квартиру Пушкина на Мойке, 12 мы шли, преисполненные торжественности (как же, вот сейчас увидим прославленный Эрмитаж, Русский музей!), то здесь какой-то «особенности» не было и в помине.

Блоки в разные годы снимали квартиры на четвертом и втором этажах дома — именно в них и располагаются экспозиции, а на первом и третьем этажах живут люди. И всякий раз, спускаясь по лестницам с витыми чугунными балясинами перил, они, может быть, и не задумываются, что по ним спускался и поднимался поэт. А может, так и должно быть: надо жить в непосредственной близости от чуда или от величия, тогда и душа облагораживается, становится тоньше и возвышеннее. Может быть… Во всяком случае, в Питере, где каждый камень — история, каждый шаг — вечность, нас не покидали эти мысли.

Длинный узкий коридор. Затейливый плафон на потолке. Дорожные чемоданы и кофр. Здесь в квартире № 21 на четвертом этаже поэт прожил восемь лет с 1912 по 1920 год. Любимое жилище Блока. Его поэт сам выбрал, о нем он восторженно писал в письме к матери:

«…много воздуха и света, и вид из окон — непременно широкий, ничем не загромождённый… Вид из окон меня поразил. Хотя фабрики дымят, но довольно далеко, так что не коптят окон. За эллингами Балтийского завода, которые расширяют теперь для постройки новых дредноутов, виднеются леса около Сергиевского монастыря (по Балтийской дороге). Видно несколько церквей (большая на Гутуевском острове) и мачты, хотя море закрыто домами».

И квартира на втором этаже за номером 23, куда он вынужден был переселиться после уплотнения и где скончался в августе 1921 года.

Вот так с разницей в два этажа — жизнь и смерть. Любовь: в квартире на четвертом этаже все дышит уютом, опрятностью и степенностью налаженного быта. И неприятие: в квартире на втором этаже, где сейчас литературная экспозиция — бесприютность. Она была вовсе не в отсутствии милых вещичек, делающих быт обжитым, а в особом воздухе неприкаянности.

Кажется, никогда я так отчетливо не понимала смысла словосочетания «гибельная свобода», как в квартире Блока на втором этаже. Пустые широкие смежные комнаты, коридоры. Свобода — как пустота, и гибель. Все же для уюта, а значит для жизни, нужна определенная замкнутость, теплая очерченность пространства.

Но в квартире на четвертом этаже было все по-другому. В ней чувствовался жилой дух, и запах ванильных булочек, долетавший с третьего этажа, растворялся в стенах. Все было тихо, словно комната, принарядившись, ждала хозяев:

Повеселясь на буйном пире,
Вернулся поздно я домой;
Ночь тихо бродит
по квартире,
Храня уютный угол мой…

Еще не зная, в какие тона окрашен кабинет великого поэта, я интуитивно почувствовала: спокойный, оливково-зеленый. Так и оказалось. Старинный диван, обитый оливковой тканью, круглый стол под бархатной оливковой скатертью, ваза в зеленовато-коричневых тонах и стол поэта, обитый зеленым сукном.

«Высокая, просторная, теплая комната, полумрак, на письменном столе горит лампа, ваза, в ней благоухают цветы. Стол стоит боком к окну, на нем ничего лишнего, чисто, аккуратно, никаких бумаг, перед столом кресло, по другую сторону — второе, вдоль другой стены большой диван, в углу голландская печь, перед нею кресло, дальше по стене шкапы с книгами, дверь в столовую. От всего впечатление строгое, но уютное, теплое», — так вспоминали о квартире поэта современники.

Письменный стол… Знаковое место в доме любого писателя или поэта. Не случайно, что именно ему — свидетелю таинства творчества — посвящены строки великой современницы Блока — Марины Цветаевой:

Мой письменный верный стол!
Спасибо за то, что шел
Со мною по всем путям.
Меня охранял — как шрам.

Мой письменный вьючный мул!
Спасибо, что ног не гнул
Под ношей, поклажу грез —
Спасибо — что нес и нес.

Письменный стол Блока, наверно, как нельзя лучше соответствовал его поэзии.

«Монотонность до предела музыкальная, выразительная, насыщенная темпераментом. Он доносил до слушателя и мысль стиха, и ритм, и „тайный жар“, и образ, но все так благородно, просто, сдержанно». (Н. А. Нолле-Коган «Воспоминания»)

Стол, за которым работал поэт, принадлежал его бабушке, писательнице и переводчице Елизавете Григорьевне Бекетовой. От нее же и перешел к нему по наследству. Здесь всегда царил

«такой необыкновенный порядок, что какая-нибудь замусоленная, клочковатая рукопись была бы здесь совершенно немыслимой. Позднее я заметил, что все вещи его обихода никогда не располагались вокруг него беспорядочным ворохом, а, казалось, сами собою выстраивались по геометрически правильным линиям» , — вспоминал Корней Чуковский.

Вот еще один из нередких парадоксов жизни. Я давно заметила, что очень спокойные, аккуратные и уравновешенные внешне люди зачастую не являются такими же душевно. Словно внешним спокойствием и даже флегматичностью они хотят компенсировать внутреннюю тревогу и предчувствие хаоса.

Есть в океанографии понятие — «мертвая вода». О нем говорят, когда корабль вдруг в полнейший штиль не может сдвинуться с места, словно преодолевает страшный шторм. Происходит это потому, что морская вода по плотности своей неоднородна. И вполне возможно, что на поверхности полный штиль, а где-то в глубине бушует шторм.

При всей неприменимости к Блоку такого определения, как «мертвый», суть его выражена верно. Современники вспоминали о поэте как о чрезвычайно аккуратном и даже педантичном человеке, а поэзия его тревожна и пронизана ощущением гибельности и печали. Блок содержал в идеальном порядке свои рукописи и письма, фотографии и открытки. И, пожалуй, самая милая вещь на столе Блока — фарфоровая пепельница в виде таксы.

«Печальное, печальное возвращение домой. Маленький белый такс с красными глазками на столе грустит отчаянно», — так описывал Блок свое возвращение домой после проводов жены Любови Дмитриевны на вокзал в очередную ее поездку.

Еще одной достопримечательностью кабинета Блока был книжный шкаф красного дерева, купленный Любовью Дмитриевной.

Библиотека Блока насчитывала более трех тысяч томов. Корней Чуковский запомнил ее так:

«Преобладали иностранные и старинные книги; старые журналы, выходившие лет двадцать назад, казались у него на полках новехонькими. Теперь мне бросились в глаза Шахматов, Веселовский, Потебня, и я впервые вспомнил, что Блок по своему образованию филолог».

Поэт собирал книги всю жизнь, хождение по букинистам было одним из его любимейших занятий. Библиотека Блока, как и его архив, по завещанию Любови Дмитриевны хранится в Пушкинском доме.

На замке книжного шкафа бронзовая накладка в виде ангелочка с одним крылом. В детстве у Блока в имении его деда был книжный шкаф с такой же накладкой. О нем поэт писал в 1907 году в стихотворении «Под масками»:

А в шкапу дремали книги. Там — к резной старинной дверце Прилепился голый мальчик На одном крыле.

Через несколько лет Любовь Дмитриевна с ее неутомимой целеустремленностью и безошибочным артистическим вкусом отыскала в одном из антикварных магазинов точно такой же шкаф и подарила его супругу.

Знаки любви и внимания… Они порой бывают так незаметны, безмолвны и деликатны, что о них и не вспомнишь сразу. Но именно о них, сжимая сердце, спотыкается потом наша память. Давно нет хозяев уютного дома на Пряжке, а ангелочек на замке по-прежнему ждет их, поджав усталое крыло…

И так же внимательно смотрит со стены фоторепродукция «Скорбящей мадонны» Дж. Сальви, приобретенная Блоком в 1902 году за сходство изображения с его женой. Фоторепродукция эта никогда не покидала кабинета поэта.

«Бывают странные сближенья», — пророчески обронил когда-то Пушкин. В доме на Пряжке эта загадочная «странность сближений» окружала нас повсюду. И огромное старинное зеркало в комнате Любови Дмитриевны, казалось, отражало не только рояль, кресло, маленький письменный стол и афишу спектакля, в котором она принимала участие, а ее саму — высокую, порывистую, наделенную тициановской и древнерусской красотой, жену и самую боготворимую музу поэта.

Но сильнее всего чувство «странных сближений» захлестнуло меня при взгляде из окна кабинета поэта. Казалось, именно об этом участке земли, очерченном каналом, фонарем, зданием аптеки, Блок написал свои знаменитые строки:

Ночь, улица, фонарь, аптека, Бессмысленный и тусклый свет. Живи ещё хоть четверть века — Всё будет так. Исхода нет. Умрёшь — начнёшь опять сначала И повторится всё, как встарь: Ночь, ледяная рябь канала, Аптека, улица, фонарь.

Нет, ночи не было. Были быстро сгущающиеся сумерки. Но в их синевато-блеклом свете и «ледяная рябь канала, и аптека, и улица, и фонарь» казались призрачными, возникшими из мгновенно приблизившегося прошлого. Даже белая герань в горшке на подоконнике утратила свою суть и приобрела значение символа — маленькие снежные маски на холодном квадрате окна.

Мы ли — пляшущие тени? Или мы бросаем тень? Снов, обманов и видений Догоревший полон день.

Продолжение следует…