Перейти ко второй части статьи
Кулибинский парк — бывшее кладбище, и с появлением там танцевальной площадки (ее звали «танцы на костях») ходить через него в вечернее время считалось неприличным, а тем более, одиноким девочкам. Не знаю почему, но я пошла через парк. Пройдя половину аллеи, я заметила, что от фонаря на нее шагнули трое ребят.
— Знакомиться будем? — спросил один из них.
— Нет, эта не будет, — сказал другой и помахал мне перед носом ножом.
Наверное, от испуга я вцепилась в этот нож левой рукой (в правой была сумка с тетрадками) и вырвала его. Из руки брызнула кровь. Ребята растерялись: они явно не ожидали такого, а я, видимо, уже от шока (боли почему-то не чувствовала), потребовала зачем-то еще и ножны.
Вероятно, это и спасло меня: как потом я узнала, это была финка, и ее тогда «положено» было носить в ножнах. Самое интересное, что они не только отдали мне маленький кожаный чехол, но и поспешно скрылись в кустах.
Остальную часть дороги я прошла, зажав финку в руке, а войдя к себе во двор, села у подъезда дома на лавочку и не могла ни войти в подъезд, ни, тем более, подняться на свой третий этаж. Видимо, я сидела так долго, что на мои поиски отправилась мама. Увидев меня сидящей на лавочке, она сначала не поняла, в чем дело, а поняв, сказала:
— Давай сюда нож. Значит, так: сейчас мы идем в травмпункт. Там говорим, что это — бытовая травма, — говорила она, разглядывая мою рану и пытаясь казаться спокойной. — Например, неудачно резала хлеб. Рана у тебя небольшая. По сути, только кожа задета.
Она помогла мне встать.
— Пойду Граню (соседку) попрошу за Наткой и Валей присмотреть. Я их спать уложила, — сказала она, исчезая в подъезде.
— Врать, конечно, нехорошо, — говорила мама, заворачивая финку в газету и пряча ее в сумке, — но нам не нужны все эти разбирательства.
Вскоре мы были в травмпункте, где без лишних вопросов мне наложили несколько швов и отпустили домой, напутствуя не спешить, когда я буду что-то резать. Больше я Кулибинским парком по вечерам не ходила. А потом меня постоянно встречал папа или провожал кто-то из знакомых ребят.
С годами темы наших бесед с папой стали еще разнообразнее. Так мы добрались и до XX съезда КПСС, заложившего первую мину под развал СССР.
— Большая ошибка обнародовать такие документы, — считал папа. — Люди не подготовлены: они же недавно умирали «За Родину! За Сталина!». К тому же, в первую очередь культ личности они сами и создавали.
— Что-то тут не то, — как-то сказал папа. — Мне кажется, Сталин вряд ли имел в те годы право подписи таких «расстрельных списков».
Потом, в 2010-е годы, по материалам архива КГБ в программе Прокопенко сообщили, что инициатором репрессий был Л. Троцкий, его последователи. В 1937−38 годах Председателем правительства был (с
— Опять, как при Петре Первом и Елизавете, — размышлял папа, — полная фальсификация нашей истории со всеми негативными последствиями для государства. Все это мы еще долго будем корректировать, править, восстанавливать… И делать, как всегда, с оглядкой на грибоедовскую княгиню Марью Алексеевну. О своей трусости из них никто не сказал — ни слова! Да и не было ее, трусости-то! Был вполне нормальный заговор, в нормальных царедворских традициях немецкого дома российских правителей Романовых. В принципе, у нас всегда, начиная с князей, во главе государства Российского русские у власти и не были. А при такой ситуации, вне зависимости от строя, каждый свои замыслы и интересы реализовывать будет, а виновным признают, опять же, в первую очередь, русских. Ну и подложили же они бомбу замедленного действия… И как теперь объяснять народу очередную «новую принципиальную» политику партии? Сталин для народа многое значил. Почему-то мне кажется, что «За Хрущева! За кукурузу!» народ и по принуждению нигде кричать не будет… Ошибся я, считая, что будет свободнее. Не свободнее, а вседозволеннее стало. Плевать на свою Родину, на ее прошлое — это еще не признак свободы.
— Но вот все главное в жизни страны, несмотря на все репрессии, — продолжил он, — вся индустриализация, тяжелейшая война, вывоз промышленных предприятий — их спасение и быстрый ввод производства, победа, восстановление народного хозяйства в такие короткие сроки, даже подготовка космонавтики, лучшие кинофильмы и книги, да и многое другое в народе всегда будет связано с именем Сталина. Я уж не говорю о том, как и сколько мы европейским демократам в ущерб себе помогаем. И никуда от этого не уйти. Ты помнишь, египетский фараон Эхнатон провел религиозную реформу, оставив одного верховного бога — Амона. Даже столицу перенес. Не помогло: жрецы, оставшиеся не у дел, проводили фараона в царство мертвых, а все стелы почистили. Но вот что интересно: их имена знают, в основном, специалисты, а имя Эхнатона — до сих пор многие помнят. Так и тут будет. Ну, останется Хрущев с кукурузой и ботинком, Брежнев — с кучей орденов, а Сталин — с Победой!
— Папа, ты забыл первый спутник! Гагарина!
— Нет, не забыл. Но их бы не было без Королева, Курчатова, тысяч неизвестных Ивановых, Петровых, Сидоровых… Их не было бы без теоретиков и практиков, физиков, математиков, химиков, металлургов, горняков, шахтеров, геологов… Без того теоретического обоснования и задела, что дали Циолковский и Кибальчич, наконец! Думаю, что и Леонардо да Винчи, наш Ломоносов, да и другие ученые внесли свою лепту в космонавтику. И опять же основная подготовка всего этого началась еще при Сталине. А само освоение космоса — это Его Величество Время! Еще неизвестно, как бы все случилось, если бы не война: мы, может быть, уже и на Луне побывали бы! Помнишь, ты же читала, космический ажиотаж в 20-е годы? Тогда даже фильм «Аэлита» по Толстому сняли. Все космосом только и бредили. Даже лозунг появился «Все — на Марс!». Так что освоение космоса не от царя на троне зависит, а от эпохи, которая готовит тот или иной технический скачок. Вот об атоме еще древние греки знали, но заставили его работать только в нашем веке. Да и то, как дикие полуумки — сразу же разбомбили Хиросиму и Нагасаки… Даже обезьяны, зная, чем это грозит, и то этого бы не сделали.
Программу Хрущевского времени, что мы через 20 лет будем жить при коммунизме, он прокомментировал предельно четко:
— Прожектерство это! Нет еще базы для этого ни интеллектуально-новаторской, ни производственной. Не готовы ни морально, ни нравственно. Нет сознания, в первую очередь, у верхов. Что ни фельетон, то или их дети, или они сами. Такая политика не то что коммунизм построить поможет, но и социализм дискредитирует. Всем хорошо известно, что в 80-м году вместо обещанного коммунизма состоялись Олимпийские игры.
О Брежневе вначале папа говорил, что если у него будет достойное большевистское окружение, то он сможет много хорошего сделать — войну прошел. Папа высоко ценил фронтовиков.
Однако после книги «Малая земля», я думаю, что папа изменил бы свое мнение о Генсеке.
— Зря он позволил подхалимам себя выше Жукова поставить, — вздохнул бы он, — трудно быть объективным к себе! Особенно, когда вокруг подхалимов много.
О Боге мой папа, настоящий коммунист, работник Ждановского райкома партии, объяснил мне предельно доступно.
— Мне кажется, — говорил он, — что Бог — это Космический Разум, способный создавать и видоизменять различную материю. Вот мы говорим — Природа создала. И никто не спорит. А что такое Природа? Это — не речка с кустами и осокой. На мой взгляд, Природа — это совокупность явлений, способных видоизменять материю и получать ее различные модификации. И скажи, как это отличается от работы Бога? Природа, значит, существует и могла создать из молекул амебу-головастика-…человека. А почему Бог не мог этого сделать другим методом? Мне кажется, весь спор здесь сводится к тому — что есть Бог? Но и правомочный вопрос — что есть Природа, в смысле созидателя, никто не ставит — потому что, как вывел Николай Иванович Лобачевский, в кривизне пространства параллельные линии пересекаются. А Мебиус вообще показал, что двухсторонняя поверхность при определенных условиях может быть односторонней. И заметь, пока это еще для большинства остается ненужным, а потому и непонятным.
Когда папа познакомился с моим будущим мужем, Юрием Галаем, заехавшим к нам в отпуск, которым его наградили во время службы в морском флоте, он, в отличие от меня, оценил его сразу.
— Интересный молодой человек, — отметил папа, — книгу любит, искусством интересуется. Речь хорошая, правильная. Серьезный. Я бы на твоем месте обратил на него внимание. Тем более что он на тебя уже обратил.
— Ты что, папа! Это же Наткины мальчики. Они же все на пять лет меня моложе!
— Я не знал. Довод серьезный. Но я бы на твоем месте подумал.
Прошло время. У меня на носу была защита диплома. У папы к тому времени тазобедренную кость догрызала саркома. Он был спокоен и терпелив, скрывая от всех нас свою болезнь. Мы с мамой заметили что-то неладное с его ногой, когда приехали с юга, где проводили свой отпуск в прошлом году (после школы я уже тогда работала и училась на вечернем отделении ГГУ им. Н.И. Лобачевского) и куда папа с нами не захотел поехать, отговорившись большим объемом работы.
— Вот, решил приобрести трость, — сказал тогда, встречая нас, папа, — решил больше ходить пешком, чтобы сбросить лишний вес.
Потом оказалось, что он уже знал свой диагноз. Знал, что его саркома неоперабельна. Маме он долгое время ничего не говорил, а когда силы стали покидать его, решил поговорить со мной.
— Нина, меня, видимо, доконал осколок снаряда, — начал он спокойно.
— Папа, у тебя рак? — встрепенулась я.
— Саркома тазобедренной кости. Я поздно обратился к Волкову (в то время, кажется, он был главврач онкобольницы, здание для которой они вместе «выбивали» у отцов города). Он сказал, что в операции нет смысла. Знаешь, мама считает, что мне надо все же лечь к нему. И, наверное, я лягу: Волков говорит, что облучение может снять боль. У тебя сейчас сложное время — ты работаешь и учишься. Скоро диплом. А тут еще я. Мне надо знать, сколько у меня времени. Хотелось бы увидеть твой диплом.
Мне было нереально трудно принять новую действительность. Казалось, я погрузилась в какой-то липкий плотный туман…
— Нина, — услышала я папу, — у меня к тебе будет личная большая просьба. Живите все дружно. Помогайте друг другу. Помогай маме и сестрам. Особенно, Валентине. Ей труднее всего будет…
Не знаю, говорил ли он тогда с Наташей и Валентиной, но мы всю жизнь вместе и всю жизнь помогаем друг другу.
Как-то, уже после больницы, к нему приехал писатель Смирнов, который собирал материал для своей очередной книги о фронтовиках. Папа его заинтересовал одним фактом.
Когда наши войска отступали где-то на Западном фронте, то он остановил колонну автомашин, в которых ехали семьи высокопоставленных чиновников, увозя с собой мебель и разные вещи. Рядом шли старики, женщины, дети — так называемые простые люди, беженцы. Папа распорядился выгрузить мебель и вещи семей чиновников и посадить на освободившиеся места беженцев с детьми.
На папу написали жалобу, и его стал судить трибунал. На его беду, среди жалобщиков был кто-то из родственников высшего офицерства. Приговорили папу к расстрелу. И когда с него уже сорвали один погон, неожиданно в помещение вошел только что приехавший маршал Конев. Узнав, в чем дело, он распорядился представить папу к награде, но она, как и другие две, где-то затерялась на дорогах войны.
Этот случай Смирнову рассказал кто-то из папиных сослуживцев, и он приехал уточнить некоторые подробности этого неординарного поступка на жизненном пути, о котором папа нам даже и не рассказывал. Он вообще не любил говорить о войне. К сожалению, Смирнов не успел издать книгу: он умер через несколько месяцев после папы.
— Нина, война — это, в первую очередь, безысходность дипломатической политики. Это — такой ужас, когда нормальные люди поставлены в такие условия, что вынуждены уничтожать друг друга. Как всегда, на протяжении всей истории людям, которые в другой обстановке могли бы стать друзьями, выдали своеобразные лицензии на отстрел друг друга… Правильно украинцы говорят по этому поводу: паны дерутся, а чубы с головами летят у холопов.
Сейчас, когда я готовилась к защите своего «химического» диплома, дела у папы были ниже среднего. Боли были сильные, и он только мне доверял подкладывать валик, скрученный из одеяла, ему под колено.
18 июня у меня была предзащита диплома. Перед тем как уйти в университет, я сбегала в аптеку за кислородной подушкой для папы. Когда я принесла ее, он не мог уже говорить. Приоткрыв глаза, он слабо показал мне большой палец — «держись!». Я поцеловала его, сказав: «Не волнуйся, все будет отлично!» — и ушла, глотая слезы.
Предзащита прошла, на удивление, хорошо. Даже по чертежам, которые мне сделали, зная сложившуюся ситуацию, мои руководители диплома, я ответила на все вопросы. Освободившись, я помчалась домой, по дороге звоня из всех встречных автоматов. Все время в трубке были короткие гудки…
20 июня мы простились с папой на кладбище «Марьина роща», а 21-го состоялась моя официальная защита диплома. Докладывала я вроде бы нормально, но неожиданно вдруг «отключилась»: вижу, что члены комиссии открывают рты, а звуков не слышу. В результате получила за защиту четверку. Потом, когда члены комиссии узнали, что накануне я похоронила папу, были удивлены, что я никому ничего не сказала: тогда ко мне отнеслись бы мягче и оставили бы пятерку, как на предзащите.
А я не могла «просить ни пощады, ни помощи» — папа бы меня не понял. Не просила я ее и на протяжении всей своей жизни, даже в тех случаях, когда в ней действительно нуждалась…
Карл-Август Аванти, я просто прошу Вас продолжить эту тему, в таком ракурсе. Очень тяжело преподавать этот предмет. Знаю на примере жены,...